Хроники

Хроники

05.04.2020 18:57

Рейтинг: 0,00 (0)

Поэт: ЛЕОНТЬЕВА СВЕТА

Серия стихов: Из хроник Книги Выживших

***
Не выскоблить, не вырвать и не выплакать,
хранилось всё веками в глубине.
Какое лыко не в строку? Все шиты лыками.
Отвары липовые, сумки на ремне
из лыка. Обдирай же сердце мне,
как липку. Запускай ты пальцы в травы.
Как выплакать мне эту муку, право?
С корнями рвать безудержно, лукаво.
Ты глубже руки запусти в меня втройне!
Что там? Звонки при карантине маме…
А, помнишь, как на Лыковой мы Дамбе
в кафе сидели? И в кардиограмме
не синусовый ритм, а только ты!
Лицо твоё, слова твои, тень крика,
шаги, монетки, тёплый ворс тахты,
твои стихи и строчки те, что в лыко.
На Дамбе Лыковой сейчас орут коты.
Мой мир – весь лыковый. И сцепленные рты –
целующиеся. И тел мочало.
Не выкричать тебя, как не кричала б.
Какой мне нотой слушать глухоты?
На Волге льдины, лодки и плоты,
мёд диких пчёл, так пахнет наша гавань.
Как выскоблить, как вырвать муку, право?
Ты предлагаешь рвать канаты из
сплетённого годами, снами лыка.
Но корень здесь, во мне, проросший криком,
как бы тюльпаны, чьи бутоны вниз.
Ещё есть выход – никакого шанса,
не ждать звонка, не думать, не виня,
по-человечьи, ты сказал, расстаться,
и куклу лыковую бросить в столп огня.

***
Как лучик солнца в ледяной воде,
Как передышка на пути к Голгофе...
Олег Русских
------------------------------------------------
Вот теперь посиди немножечко, посиди, отдохни,
запекаются раны, иссушены губы. Не надо
харкать кровью, выкашливать лёгкие и то, что в них –
эти комья, что колются, вируса полураспады.
Вот теперь понимай, что такое народ, что такое толпа
через стёкла, экран и сквозь космосы интернета.
Что там? Дождик ли, снег, режущая скорлупа?
И обесценен твой крик, шёпот, любая планета.
Можно совсем не смотреть, нового, что по ТВ?
лучше вглядеться в века. Питер, где был, Брейгель старший.
Выцеловал он твой путь весь по шершавой траве,
сбитые видел ступни, жарче кровавого фарша.
Строятся стены, холмы, башни, больницы, психушки
видно, беда не одна: ветры, торнадо, метель,
тонущие города. Разве придумаешь лучше
нежели место в тени. Нежели эта постель?
Плотно прикрытая дверь, так отдыхают миряне,
выдернуть как нам голгоф ком леденящий любви?
Лишь смс написать, как это водится, маме:
«Нос промывай, руки и, видишь, ветвятся ручьи?»
Вот теперь посиди немножечко, посиди, отдохни,
можно привести в порядок шкафы, полки, мысли.
Вот теперь, когда передышка, когда сто метров осталось пути,
ты – частица земли, куда зерна кладут тельцем лисьим,
набухающим, рыхлым, весною чтоб произрасти –
распускаться бутонами, что там в тебе перечисли;
завтрак, обед свой и ужин, кофе, чеснок да имбирь,
припадая, впадая во сны,
припадая, впадая в их числа,
ничего-то не сказано, хоть обкричись вглубь и вширь.
О, как мало мы прожили, сгибших мы цивилизаций
оправдать не сумели, их жёлто древесную плоть!
Как слабы, как конечны – поддаться, проникнуть, ввязаться,
но никак не отринуть, отторгнуть и не отколоть.
На Голгофу, как вброд! Так ещё не взбирались поштучно
и так слепо, беззвучно, без воздуха, без ничего.
Так неси этот крест, как Венера безруко, беззручно,
где святая безвестность и небо, что бездна, над рвом!

Притча. ГРЕЧКА

Двадцать шестого июня день Акулины-гречишницы,
эта святая считалась матушкой сладкой крупы.
Если беда вдруг однажды злыми ветрами накличется,
иерихонские звуки враз начинают трубить.
- Матушка, о, челобитчица, кукла моя ты, тряпичница,
гречка, гречиха, наполнены горла тобою, зобы!
С детства учили: копи! Если вдруг время приспичит
соль, крупы, сахар и спички. А небеса – голубы!

...На сковородку с шипящим маслом, скворчащей яичницы,
пара котлет, пара луковиц, красный кладу помидор.
Вшиты в меня сто инстинктов на выживанье отличницы
крепкою нитью уральскою скал неприступных, озёр!

А в магазине дилеммою сделать-не сделать мне схрон?
Ибо, я помню, советское время: к талону талон.
Голод двадцатых, тридцатых ли, бабушкин помню рассказ.
(Пара мешков вермишели, двадцать тушёнки и пять
пачек перчаток и масок мне, не купить ли сейчас?)
О, неужель эти руки могут лишь брать и хватать?

Где альтруизм и девиз где – брату, сестру, а не мне,
где же граница разумного? Подвига?
…На целине
гречка, гречиха, гречишные в поле цветы, что янтарь!
Розовые есть в Башкирии, возле Челябинска есть,
о, как цветут, надрываются в жаркую, тёплую ярь.
А предо мною дилемма, как сохранить свою честь,
как стать добрее, мудрее, жертвеннее, как болезнь
остановить?
«Не имамы, Господи, о, пожалей!»
Храмы закрыты, сельмаги, рынки. Не надо дверей
в смерть! И в безмерное горе! Снова шепчу: «Не имам!»
Всем, кто на русском, иврите, всем, кто не выжил, простите.
Всем. И всем нам. Пополам.

Двадцать шестого июня день Акулины-гречишницы,
в землю, что так разжирела, взмокла и паром рябит,
зёрна кидай эти рыжие, розовые и зычные,
всем вопреки – моры, гибели
или же метеорит!



***
Мной придуманный, намечтавшийся мне, наснившийся,
мной из дерева, камня, из скал, Араратов вытесанный,
Из наскальных рисунков, царапин, колдобин и иже с ним,
никогда не сбываемый звёздами, лунами, числами.
Сочиняла тебя, рисовала из разных квадратов, овалов ли,
собирала по бусинке да по жемчужине, нитке ли.
Вот мечтала: начитанный! Гоголем, Грином, журналами,
находила тебя в запятых и в иных невозможных артиклях я!
Мой наплаканный росами, каплями, водами, восками,
мой надуманный ведами, рунами, городом солнца и капищем,
я как будто бы Шлиман искала так Трою заморскую,
Антарктиды бы каждый я пальчик морозила б тающий,
так тобою я, словно больной и израненный, клацая
и дрожа бренным телом, тебя призывала сквозь улицы,
измождённая вся, вся испитая галлюцинацией,
словно ноль подзаборная, так за стаканом, тянулась я!
Находя пустоту. Не тебя. Умирая, как люди, от вирусов,
заходясь в карантине, как в Болдине – Пушкина поприще!
Взаперти. В одиночестве даже с людьми. Ну же, смилуйся,
появись! Сколько в мире миров, одним росчерком!
Но вчера твой портрет, о его я творила акрилами
и гуашью на камне, на ткани, стене, на стекляшках осколочных!
Твой портрет так болезненно, так невоздержанно милый мне,
где сшивала я крылья – твоё и моё в шве иголочкой.
В новогоднюю ночь, что в июне, июле ли, в августе!
Но вчера я сожгла это всё, в топку, в чрево огня вместе с буквами.
Ибо ты был с другою. Банально. Любимый, не жалуйся,
больше нечем лепить – ибо стала Венерой безрукою…


ДЕД

Миражами, как шахматами обставленный,
чёрно-белыми квадратами в своём невероятном одиночестве,
так уходить, поплёвывая, громыхая спальнею
точечно.
Уходить, напевая стихи, мотивы персидские,
словно потеряны навсегда все эпохи, цивилизации, все галактики,
воюя одновременно с ассасинами и османами, обещая смириться нам,
быть послушным согласно теории, практике.
Излюбив всех и вся. Своих жён, королей, президентов, мальчишек, бухгалтеров,
излюбив всю толпу с её потом и кровью, с её летаргией, впаданием в спячку и гвалтами,
все парные затылки, подмышки, обувки, тряпьё.
И всегда король голый. Во всём. И он голых голее.
Ибо карликом в мантии слыть при дворе пустоты,
обжигая все пальцы, рискуя впасть в жёрлы Галлеей,
и в мякну провалов, и в Фаусты сверхмаяты.
Заключить сделку с Черною речкой, с Дантесом Жорж Шарлем
и упасть, провалиться, испачкавшись в пряной крови
и воскликнуть: «Где Пушкин?», услышать: «Убит!» на прощанье.
А увидеть пятно на мундире своём визави.
Вы убили меня! Вы убили его! Всех убили!
Негодяй неугоден, как и чистоплюй не к лицу.
Сторожить как эпоху? И как охранять воздух? Или
то, что нефть под ногами и газ как сберечь храбрецу?
Ибо это – нам снедь. И питьё нам и фрукты и злаки.
И в обмен на еду вот леса, вот поля, пот земли.
А поэты – они, словно хвост, что виляет, собаки,
в попрошайках у премий, у грантов, у грамот, петли.
Потеряли эпоху! Да кто же о ней громко заплачет?
Наша Таня, что мяч уронила, вопит у реки?
Безголовье, бездушье, безвремье, беззнанье, безбрачье.
Быть любовником музыки, впиться губами в соски.
Вот такие деньки. Вот такие долги. А писатель –
это вечный, ненужный, девятый глухой элемент,
алеф, камень у трёх дорог, змий, что трёхглавый заклятый,
умирающий лебедь, шаланда, шпана, зона, крен.
Он мосты распекает. Заселит в себе сто таджиков.
Будет рваться вернуться, в пике одиночном стоять.
Он – Лимонов, ребенок, дитя и тунгус «ныне дикий»,
и седой харьковчанин и – в поле отец он и рать,
и он – смертник себе. И он перечень повиновенья.
И плевок сам в себя. И рассекнувший чрево и плоть…
я поставлю свечу, желтоватую упокоенья.
И прими, Эдуарда, Господь!


***
Как поместить вот в этом тонком стержне,
вот в этом стилусе античном боль свою?
Глаза открою ли, закрою вежды,
одна картина, никакой надежды:
отца предавший, подлый Юней Брут!
Всего больнее, ежели свои,
родные, близкие, любимые навеки
поссорились, когда идут бои,
дитя, я обниму тебя – ты в спину стек мне,
он тоненький, из пластика, стекла,
из меди. Боль, как ножик, зла,
и сквозь меня текут, плескаясь, реки.
Бывают бывшие друзья, мужья, враги.
Но бывших нет отцов, детей и внуков,
нет бывших матерей! Ты, Брут, не лги.
Зачем сцепил свои ты кулаки,
под тогою пронёс удар двурукий?
И вот теперь из раненой строки
не выдохнуть мне человечьи муки!
А лишь один большой звериный рык
из перерезанного горла, неба, века…
Сложилось так, что близкие, кто встык
с тобою связан, бьют больнее, детка!
Дитя, тебе бы отдала я жизнь,
дитя, тебе свои бы Рим и царство,
Москву, Сибирь, куда не надо виз
да с барского плеча бы по-боярски,
скажи, чего хотел? Чего боялся?
А, впрочем, поздно – Цезарь мой убит!
Я думала, что с близкими ни щит,
ни плач, ни конь, ни маскхалат не нужен.
Что спину обнажить не страшно, друже,
не выжгут звёзд и не воткнут оружье.
…Но растекаются под мертвым телом лужи
кроваво-красные, они такой же группы,
как у тебя. И в телефоне скупо
две эсемески (горше нет минут).
Ты тоже, Брут?


Старуха
Я тогда была старухой с кривыми пальцами, покорёженными артритом, артрозом, бурситом,
страшной, носатой, как Изергиль, осталось мне, может, месяц ли, два в моём мире забытом. Как художник отрезала в сердце все боли, Верещагинским жгучим я «Апофеозом» свои сгрудила кости и череп тяжёлый, одного мне хотелось: ромашек, магнолий, насушить пряных трав – зверобоя, мимозы. В моей белой груди всё сожглось, не осталось даже капища, что был построен на жертве, на костях белых коз, на миндале, на тверди, где закапывал вазочки мастер, а жалость до сих пор рвёт мне сердце в груди, как в конверте
вместе с сохлым цветком и полынью вокзалов. Где открытые двери в иных порталы, в суицид и в поверья, в рунический хаос. О, какою я старой была – в оспе щёки! Кем работала я? Проституткой? Трелони из Хогвартса? Хранительницей, восходящей в потоки? Междумирой? Миладой? Ярилу в поклоне говорила, шептала, энергию женщин посылала на бренное поле, где бился наш могучий отряд древний, пагубный, вещий. Неужели все умерли? Раны зловеще застывали под клювами птиц. Кабы СНИЛСом да страховкой покрыть истребленье святого! Перебит позвоночник всех родин, подгрудно ребра сломаны матриц скормленного слова. Для него добывала я тоннами руды, для речений, для света, глаголов, для мовы. Как ступать мне на землю теперь? В каждом метре, в каждом камне, песчинке, и в глинах, и в чёрной, жирной грязи под слоем – народы и жертвы, агнцы, спасы, младенцы и ветры, и дети. Как ступать мне на землю, на дёрны? Не хочу молодеть, становиться, как все вы: интернеты, диваны, работа, рабыня. Государство копейки мне платит вседневно, было как в девяностые, так и поныне… Обдираловка! Нищая, тощая, злая.
Да! Я – карлица, запахи мёртвого мира вдыхая. Жирный воздух земли. Где озон, кислород где, клубы дыма. Осколок того я народа – святогорного, светы дарящего миру, огнесплавы, священья, руненья – Радмила! До Христа мои соки и до православья. Моя родина старше до яви и нави. И поёт она песни – ей лайки и лавры! Я – старуха, я всё вобрала, чтоб исправить. Я – старуха, у коей отобрана правда и достойная старость, у речки Непрядвы мои кости зарыты, скелетик и череп. Замурованы плачи в сакральнейшей сфере. Но могу меч держать я артритной ладонью! Искривлёнными пальцами в перьях вороньих. Ибо избы горят и летят мои кони. Пра-правнуки мои, что вы медлите? В поле воин-смертник я – есмь! Не боюсь уже смерти. Никогда не боялась. Мне выстрел контрольный – не погибель. А просто причастие к жертве.

Теги: цикл, гратаж