Попытки шансона.

Попытки шансона.

13.03.2014 17:35

Рейтинг: 0,00 (0)

Поэт: Игорий

Серия стихов: Без серии

Судьба.

Мной был забыт,
разорванный на части,
год судьбоносный,
точно подкидной,
и на руках
когда козырной масти
не стало быть
и вовсе никакой,

когда вчера
ещё у ног плескался
мир девственный,
свободный и немой,
когда ещё
со всеми целовался
и не спешил,
как по звонку, домой.

Забыто всё
и прошлые картины
покрыты бытом –
липкий беспредел
и, щурясь, я
смотрю из паутины
судьбы своей...
Такого ль я хотел?

Конкретности
не вяжутся собою,
у большинства
подобная беда...
Кто не доволен
собственной судьбою,
то тот её
не встретит никогда.






Непонятки.

Мне не понятно
недовольство мною
твоё по жизни,
словно крепом нить.
Тебя считаю
я почти святою...
Я разучился
матом говорить.

И пью лишь чай
и кофе, но вприглядку,
затягиваюсь
через раз, когда курю...
Осталось только
нагишом вприсядку
встречать на крыше
светлую зарю.

Ты мне скажи –
какого хрена, скажем,
нам до других,
которым не до нас...
Одни приятны,
а другие гаже –
зависит что
от цвета, может, глаз.

Твоя учёность
в жизни изворотах
меня до ручки
просто довела...
Ты даже спишь
тревожно и в заботах,
точно куда-то
воткнута игла...

Но я представить
даже на мгновенье
тебя не здесь,
как хочешь, не могу.
В моей судьбе
такие измененья,
что, словно водкой,
гонят прочь тоску.








Бабы.

Нам не понять
российских баб извивы.
Все разные –
как в небе облака,
прекрасные
цветеньем жёлтой сливы,
когда и в счастье
копится тоска.

Характеров
привольные равнины
и плоскогорья
взлётами страстей,
и время года
в нитях паутины –
от чего мир
становится милей.

И безраздельны
чувства, как вселенной
пространства
из глубин и тишины...
Любою быть,
но необыкновенной,
коль соткана
без правил, но весны.

Беспечен свет,
но их беспечность стала
воистину
беспечней их самих
и душами
любовью отлетало
бездонным небом
счастие от них.

Нам не понять...
Но надо ли рассветы
порою
именами окликать?
В их образах
нетленные ответы
скользят по жизни:
дочь, жена и мать.








Первое свидание.

Прожилки звёзд
мерцали письменами,
луна печатью
освещала их,
когда мелькнула
искра между нами
и в поцелуе
возглас твой затих.

Ночь освещала
жёлтою тропою
дорогу к дому –
разуму совет,
но мы её
не видели с тобою –
затмил нам взор
от поцелуев свет.

Уже под утро,
отряхая вяло
с одежды сор –
и листья, и песок,
обнявшись, шли
под солнцем, что вставало,
любовью грея
нас, не чуя ног.

И, не довольны
всем и нами тоже,
родители
нас стали запирать.
Но чем они
относятся к нам строже,
тем ярче мысль –
нам встретиться опять...






Бабье лето.

Снова утро
заботой одинокой
будит день
одинаково серый
и надо снова
у тоски глубокой
надежду вырвать
с розовой верой,

чтоб расцвело,
хоть не надолго даже,
пусть луч украсит –
чудо ли это...
И вот тогда
оно себя покажет –
пусть не такое,
всё-таки лето.

Ещё бунтует
желание в зрелом
взоре, искря
по прежнему ярко,
в танце ведома –
теперь уже белом,
требуя просто
жизни подарка,

когда день за днём
собой согревая,
сопротивляться
будущей стуже,
жизнь уже будет
и вовсе другая,
только уж точно –
совсем не хуже...

И снова осень,
лучами согрета,
ещё раз даёт
попытаться нам
вновь окунуться
в счастливое лето.
И встретит завтра,
cудя по делам...







Встречи без баб.

Соберёмся
мы все вместе, кроме баб,
обсудить бы,
что творится в стране.
Всё под пиво
и под водку – кто не слаб...
Надо истину!
Она же в вине.

Каждый будет
говорить, как о своём,
что волнует
населенье страны
и пророчить
на сто лет к чему придём,
обвиняя
виновный без вины.

Пусть икают
президенты мира стран
те, кто живы,
кто умерли давно...
Задушевный
разговор той темой дан:
кто мужик из них,
а кто лишь говно.

Упражняясь
в красноречии этом,
постепенно
и к выводу придём:
хоть поздней ночью,
хоть перед рассветом
к бабам своим
нам всё равно потом...

И отдыхают
тут уж президенты,
и всей стране
до них как тем клопам.
От встречи к встрече
зыбкие моменты...
Так выпьем же
за наших милых дам!







Ересь.

Напоены
глаза луны свеченьем
и уши слышат
громкий птичий глас,
а пальцы тронут
землю с вожделеньем,
поняв, что мир
не создали для нас.

В поленьев треске,
в пламени языко
вопль к небу станет
к Господу мольбой
и укорит прах
на холме безлико,
что снова мир
разрушили собой.

Ума пусты,
бесплодны истязанья.
Глаза и уши,
пальцы только тлен.
Свет – темь, крик – нем,
бесчувственны касанья...
Всё это блажь
небытию взамен.

Пускай придут
напутственные строки,
коль вам на это
есть чего сказать,
но только ваши
пресвятые Боги
начнут всё это
с изнова опять.






Шлюха.

Такую кралю
видел в ресторане.
Ноги с макушки
начинают путь.
Прелестно так
одета, словно в бане.
Глазам на ней
есть повод отдохнуть.

Поступь сравнима
с бризом на закате
и свет луны
сочат глаза как вздрог,
сверкают брызги
в буйном водопаде
её волос
до самых пяток ног.

А попа...
Ни с какою не сравнима!
Две булочки!
Как будто уже съел...
Мимо такой...
Подумать даже... Мимо...
Не тело...
Просто роскоши предел!

Цена лишь
останавливает разум...
Несправедливой
жизни плен тяжёл.
Такую сумму
в год не скопишь. Глазом
моргнул, поднялся
и домой пошёл...







Нищий.

Судьбе ли не нужен,
как корень сухой,
без мысли
и к жизни желанья
сидел возле урны
старик чуть живой
и молча
просил подаянья.

Текла мимо
улица руслом своим,
шумя, вся живая,
как ветер.
Столб стона, как тишь,
возносился над ним,
не видимый
в суетном свете.

А дни чередою
мгновеньем блестят,
ссыпаясь
в остывшую руку,
и вытекших глаз
чёрной впадиной взгляд
пророчит
невидимо муку.

А улица гулом,
как прежде, полна –
не нужным, пустым…
Незаметной
и жёлтой дырой
только ночью луна
сияет тоской
безответной.







Дальтонизм фантазии.

От синего солнца
до жёлтой травы
бесцветность
беспечности скуки
себя завила
косами синевы –
так пламенем
первые звуки

рождались
и эхо затлело от них,
и, памятью
жизнь возрождая,
в траву уронило,
как тень свою, стих –
мелодией
бабочек стая

от тени,
чернеющей мрачной дырой,
рассыпалась
небом без края
и стала на веки
одной синевой,
для жизни впредь
гимном сгорая,

который
возносится день ото дня,
а скуки бесцветность
ранима –
мгновеньями
ткётся, траву зеленя,
теперь уже
не угасимо.








Однолюб.

Сейчас он весь
покорная смиренность
сидит, дымя
бычками вечерком,
а в молодости
бабе за неверность
отладил ноги
в внутрь утюгом.

Она за ним
в окошко – не иначе –
подсматривает,
да и то тайком.
Он и теперь
любого раскорячит –
не назовёшь
уж больше стариком.

Не то, что крепок –
просто псих влюблённый:
начнёт визжать
и крыть всех матюком...
Он однолюб.
Гнев нераскрепощённый
весь выместил
на бабе целиком.

Ей не простил
единственной измены –
любовь ведь не
якшается с умом.
И до сих пор
от мата киснут стены,
когда к ночи
дедок заходит в дом.

Её любил,
женился, любить будет...
Была молва,
пусть сплетня, да что в том...
Ведь слышали
об этом же все люди...
Что люди будут
говорить потом.








Забытая свадьба.

Невеста была
в белоснежной фате
и красную
розу держала.
И эти две вещи,
дрожа в темноте,
на дне отражались
бокала,

где жидкая скорбь,
как мерцающий бред,
панически
тихим кошмаром
надолго
оставит на памяти след
и в жизни,
конечно, не даром.

Сейчас уже ночь,
только шин суета
надеждой
лелеет сознанье,
что он потеряться
не мог навсегда,
не может
не сбыться свиданье.

И прожитый день
не мерило всего,
в котором быть
свадьбе не место…
Весь ужас ночной
в том, что нет здесь его,
и то, что в фате
не невеста.

А слёзы разлуки,
покинутой вдруг,
в ночи, что уже
отцветала,
рождали часов
одиночества звук
на дне - рябью
муки - бокала.