СИТЦЕВАЯ ФЛЕЙТА

СИТЦЕВАЯ ФЛЕЙТА

20.10.2019 17:01

Рейтинг: 0,00 (0)

Поэт: ЛЕОНТЬЕВА СВЕТА

Серия стихов: ИЗБРАННОЕ

***
Лиха судьба отвергших свои корни,
поссорившихся в долгих снах славян.
Теперь куда? Больнее и упорней,
теперь куда? Нам рёбра режут шпоры.
Рубаха, вышиванка, сарафан
не скроют ран.
Да, и зачем, скажи, теперь скрывать их?
Кровоточащие? О, сколько пуль и стрел.
О, сколько мин – осколками! О, Мати!
В нас вырастают – рви чеку! – гранаты,
плодами выпадаем мы из тел…
Из наших тел взмывают души-птицы.
Такие белые, чистейшие! И биться
крылами начинают в небосвод.
Их клювы заостряют наши лица,
с Востоком начинаем мы роднится,
а запад санкции в ответ нам знобко шлёт.
О, как легко: печеньки, бутерброд
в обмен на всю страну мою из ситца!
Или хотя б на часть. И нету друга,
приятеля, отца, сынов. От воли пьян
теперь идёшь. И нет тревожней звука
предавших и отрекшихся славян!
И в небесах кричит-вопит пичуга,
она бескрыла и она безрука,
подобье тучи, если проще – вран.
И он проситься будет во Европу
землицей всей, народом, целым скопом,
испившим крови золотых полян!
Ну, здравствуй, пан!
Целуй сапог.
Лижи салопы.
Прочь, русская земля! Жуки, укропы.
Редут твой сдан.
И всё растоптано твоё вовек святое,
и чувство родины, что высшее из чувств.
И корни выдраны. Не будешь ты сестрою.
Испачкана, что девка, клеветою.
И позвоночник сломан. Слышишь, хруст?
Ни князь не нужен твой, ни Златоуст.
И руки убери своих объятий.
Ты – простофиля. Недруг. Дурачьё.
Ты виноватей всех, кто виноватей,
зубчатей, красноватей и горбатей,
лохматей, некрасивей и чубатей.
Восточных солнц неведом нам полёт!
***
ВЛАДИМИРУ ТЕРЕХОВУ
«Не могу я своих подставлять!» - так ответил Владимир Михайлович.
Я бы мимо прошла, но мне интересен эзопов язык.
И древесный его покров и его придержатель арочный.
Не могу я своих подставлять. Не могу, не могу…вздох ли, вскрик,
но такая честнейшая правда! Так чистейший бы пить самогон.
На меду, на листах виноградных. Не могу, не могу. И не надо!
Ни своих. Ни чужих. Никого.
Не могу я своих подставлять. Ни страну. Ни Россию. Ни маму.
Пусть не сделан мой первый урок. Горло криком мне рвёт тишина.
Но натянутая звенит по закону стрела Аримана –
диалектика бытия. И подставлена вся страна,
исказившаяся до основ. Мы подставили наше время.
Нашу память и наш институт – все основы на щепки рубя.
Нашу воду – она грязна.
Нашу пищу, хлеба, наше семя.
И, согласно всеобщей схеме, мы подставили сами себя.
Мы подставили наших детей под наркотики, под соблазны,
тачки, бары, стрип-клубы, кафе, всех под дьявольскую карусель.
Мы подставили нашу смерть. Мы, подставленные, увязли.
Нам бы пятиться ракообразно,
нам взлететь бы над бездной атласной
и вернуться в свою цитадель. А ни в эти шизель и бордель.
На дуэль! И погибнуть. Дантесы
подставляют поэтов всеместно.
И меня, и меня точно так
неразлучный подставил мой мрак –
лучепёрая чебакесса!
Ни друзей, ни врагов – вся земля для меня нынче – учителя.
Не предай, не убий, не подставь их.
Так звучит наилучший мой гимн, но и он был подставлен нагим
моим сердцем, не знающим страха.
Всё подставлено. Всё, что есть и что было, что, может быть, будет:
сахар, соль, города и леса. Все пожары, потопы, весь мир.
Иже с ними зверьё, птицы, люди: каждый вечен и ежеминутен,
Китеж-град тает, словно пломбир.
Где он? Где он? Неужто великий.
Этот самый…в глазах только блики.
Всё подставлено. Нет его.
Не могу лишь своих.
Никого!



***
Роднее нет тебя, сестра! Граница с краю.
А далее обрыв. Наверно, Польша.
Я без тебя живу, как умираю,
где небо, космос, говорят, что там дыра, и
она черным-черна, и угол скошен.
Мне без тебя безлюдно при народе,
мне без тебя нелюбо, хоть любима.
Иной нет родины у нас. Мне горло сводит
от жалости, от горести, от дыма
отечества! Как сохранить мне пепел?
Как обрести обратно пепелище?
Сестра моя! Шепчу твоё я имя,
кричу навзрыд: вот Васнецов, вот Репин,
и в поле, к травам, птицам, корневищам!
Ты отвечаешь на моём – и нет святее,
чем нашего всерусского наречья!
Я знаю, ты меня не пожалеешь.
Рубаху рву – убей!
Стелю постель я,
на стол кладу я пищу человечью.
Каким ты думаешь, скажи, восстаньем?
Войнами
какими, площадями и могилами?
Стоим мы под дождём, я русской мовою,
ты на украинском гуторишь, милая.
Мы под дождём, под сквозняком да под ветрилами.
Как будто только родились: сырые, стылые,
в слезах кровавых. Пуповина не отсекнута.
Сестра моя! Я без тебя бескрылая.
Сестра моя! И без тебя я смертная.
А смертным лишь руины, судьбы горькие,
а смертным, как известно, нет наследия!
Фундамент был у нас, была история.
Эпохи были! Эры! И столетия!
Теперь – минуты.
Но и их всего три горсточки.
Такая худенькая ты – платочек, косточки.
Кричишь, вопишь: не подходи, не трожь.
Тротил, да бомбы, да в кармане нож.
О, не убий! Не сдай! Не видь! Не слышь!
Мы под дождём, огонь, вода струится с крыш.
Хорош.
Обнимемся, родная, что уж там!
Коль есть предел всему среди сует.
Ты отвечаешь всем назло громам, сердцам.
Предела нет. Предела нет. Предела нет.



***
Даже если опять нас представить: по-Гриновски шьют паруса.
И – бегущая я по волнам да к тебе! Море в горло
опрокидывается! Распущена мною коса,
по спине бьёт, и нет гребешка, причесать.
Но опять я к тебе по волнам да по водам упорно.
Разве можно представить, как раны твои, что тебе
нанесла я сама, перегрызла, как ниточку, память,
то, что буду залечивать, дуть, отирать, прибегать к ворожбе,
то, что небо своё я вместила на остром гвозде.
Разве можно представить, что этими же я руками
обвивать, обнимать стану? Всеми – двумя! Шрам на шраме
вся история нашей любви. Ране к ране…
Вообще ненавижу себя всеми я семьюстами
городами, сгоревшими в сердце моём на вулкане.
Как вернуть мне всех выпавших там, из-под грудья птенцов?
Невесомую нежность, пернатое солнце –
возможно ль?
Как послать голубей – почтальонов, древнейших гонцов?
Эсемеску? Фальшиво. Емейлы? Иль письма? Всё ложно!
Всё ничтожно мало. Всё обманно. Подложно. Подкожно
мне не вылечить рай – эфемерный времен передоз.
Воскресить из погасшего света усталые звёзды.
Ты бы мог. Ты, возможно бы, мог…О, нет, брось!
Это, словно бы вновь Верещагинский «Апофеоз»
разобрать по-отдельности, чтобы выращивать розы
на костях и на травах. Я трогаю корни – они
ещё дышат теплом. Это, словно священные камни!
Высекать можно чаши, цветы, искры, даже огни,
Галатею! Стрекозок пришпиливать к раме.
Но не надо. Не буду. Заштопаны раны навзрыд.
Не являйся во снах, это худшее, что можно сделать.
Там в занебье космическом мне пробивается щит,
так кровит
да на белом.
Это словно бы после пожара. Но, нет, нет и нет,
чтобы дом иль улицы, целого города! Нет же!
Это атомный взрыв, Хиросима. Где даже скелет
не найдёшь! Ни хребет. Ни глазницы. Ни вежды.
Так всё выжглось. И пепел святейший и дым от него не храни!
Не вдыхай, коль отравишься вновь. Всю трахею,
альвеолы свои виноградные и тропки в Рим,
выдыхай точно также да с кровью меня – Галатею.
Паутина да моль, перегрызены все провода,
все антенны. Не надо, не надо глядеть на экраны.
Я целую тот свет, что по имени «нет, никогда»,
потухают во мне, хоть ещё горячи, города
обетованны.


***
Настоящий художник извечно в плену суицидном,
он настолько раним, обнажённый, без кожи, что нерв.
Под священным кристаллом о вас намывать строки, ибо
настоящих так мало! За вас прогрызать камни неб!
Как горчащим мне сладость желать, эликсир великаний?
Или Одина мёд? Ибо боль вся по жилам в крови!
Всё иное – другая профессия в самообмане,
я о мёртвом художнике жажду сейчас говорить.
Он особо пленителен. Он был когда-то и этим
он мне дорог безумно, безмернейше и горячо.
Он входил во все списки, его узнавали в портрете.
О, какие глаза! Кто вот так бы глядеть научил…
Ибо память – в костёр! Мне искать её пряные пеплы.
Мне её возрожденье во всех умираньях искать!
Только мёртвый так выглядит: нежно, пухово, нелепо.
И меня невозможно, как плеть, его хлещет рука.
Стань безрукой Венерой! Она всех рукастей. Я взмахи
ощущаю её. Этих жарких касаний не счесть.
Омертвелый художник, целующий в снах амфибрахий,
он, проснувшись, в глаголах рифмует оснеженно песнь!
Не спасти.
Не унять. Не вдохнуть и не выдохнуть камень!
Ибо скалы-останцы да сейды. Я трогаю, трогаю их!
Дую, словно на ранки. Целую, целую устами.
Оживить их пытаюсь. Встряхнуть их – огрузлых, больших.
Колдовских, зерновых, луговых, травяных, ранее любых.
Потайные их дверцы пытаюсь найти, лабиринт!
О, не дай мне вот также стать каменной глыбой огрублой!
О, не дай мне таких же сухих, дровянистых холстин!
Дай сиротство средь многих и дай одиночества роскошь.
Из отобранных родин мне родину Слова оставь!
И ещё этот белый, израненный звёздами космос –
полуявь!


***
Я видела, словно в немом кино: она оседала в снег,
а в чреве её тридцать лун подряд младенчик был, человек!
Довыносить бы!
И мальца напитать берёзовым соком своим.
О, сколько во мне витаминов с куста и сладостей. Поедим!
Вот яблоко сочное: белый налив. Икра и севрюжья уха.
О, чрево моё! Ты возьми и прими, пока он живой! Пока
сердечко его – О, я слышу – люблю – безумнейшее спаси!
Да что же случилось такое у нас на кромке границы Руси?
Народ твой крещёный, Владимир наш князь,
народ твой взращённый на сочных лугах,
и вдруг помирает от выстрелов – хрясть!
От взрывов, от мин…Мрём за нефть и за газ,
помешанный на деньгАх
сей мир! Нити космоса рвутся и рвут
тела наши, о, как глядеть?
Младенчик, пусть тело моё, что приют,
пусть чрево, как дом, там есть пища и снедь.
Как вырвать у смерти тебя, как украсть
воровкой последней, голимой? Ворья
такого не видывал мир! Сунуть пясть,
вцепиться ногтями в мертвеющий наст,
в неё! В оседающую мать, моля, спаси нерождённого. Небо, земля!
Ору я! Да так, что осипла. Ору! Сама оседаю на снег, что в крови.
Мертвеющей матери кожу-кору
содрать и достать бы младенца – живи…
Так было когда-то во сне, наяву.
Я в женской больнице лечилась тогда.
Одной роженице – из тех, вековух
родить помогла я ребёнка!
В хлеву
рожают лишь Бога всегда.
О, тёплое семя мужское внутри,
о тёплая сладость, о, млеко, о, страсть!
Я вздумала нынче у смерти украсть,
у тлена!
А вы говорите, что дрянь я и мразь…
Гори эта смерть! Вся гори!
У этой строки, что срывается с уст
и в сердце течёт в сто его корневищ
конца нет и края. Спасти, вырвать, пусть,
хоть в мыслях моих оживёшь, мой малыш!

Теги: светлана леонтьева