Сказки.

Сказки.

30.12.2013 10:32

Рейтинг: 0,00 (0)

Поэт: Игорий

Серия стихов: Без серии

Сказки люблю больше,
могу писать лучше –
чем жить.


Обрести.

голубиным навозом дни метят
передачею в руки из рук,
а вокруг постаревшие дети
и, висящий вопросом, испуг.
словно падает каждый шаг звёздно,
но желаний не заказать –
потому что взор невозможно
от того, что вокруг, оторвать.
сединою насиженных вздохов
инкубаторных петухов
приодевшийся, ангел Богов
вылетает из детских снов
и вокруг голубиным навозом –
дни, как струны желаний стай,
рвутся вечно висящим вопросом
и вздыхаются: - Не замай..?

обрести, перевязанный снами,
свиты пук на плечо и нести,
и нести, скрежещя зубами
всё равно: - Обрести… Обрести…
но сведёт уважение дело
ни к чему, как последний вздох.
это значит снова приспело
ковылять без пути и дорог…
это значит больше не будет
даже то, что и есть в уме…
потому что не люди – судьи,
а пока что часы на стене.
и за мигом миг чередою,
и его уже не спасти,
вот поэтому под стеною,
под часами, как долг: - Обрести.., -
за секундой по капле стекая,
становясь полноводной рекой,
растворяясь за стаей стая
целиком всё во вздох любой.
каждым мигом по доле воли
и началом во всяком конце –
жизнь не стёжкой плетётся на поле,
а морщинами на лице,
что, как корни, к небу стремятся,
припадая к земле всякий раз,
чтобы ей одной упиваться,
забывая о небе подчас,
когда словом молний сполохи
и зарницами вдалеке,
паутиной к двери дороги,
от которой ключи в руке.
вот и выткался свет зарёвый…
невдомёк коли – то прости!
только с каждой секундой новой
всё поле звучит: - Обрести.., -
непонятною пеленою,
словно сам путь, на всём пути…
непомерной величиною
так, что это всё часть - Обрести…
но мозаику собирая –
от неведенья – видимого –
взлёт желаний за стаей стая
растворяется в ничего.
потому что они не станут
бОльшим – сколько бы им не расти.
они кучей всей не достанут
даже шёпота дна: - Обрести…
растворяется каждым вздохом
в бесконечности миг любой.
первый крик висит над порогом
жизни путеводной звездой.
но в потёмках брести без неё
в неизвестности от порога –
всё равно что идти в ничего…
как не жить! ни мало, ни много.
от рожденья до смерти сАмой
этак сколько бы не идти –
не примнится и отблеск малый
всё сжигающего: - Обрести…
неоправданных действий кипу
просто вытряхнуть из груди
и остаться подобно всхлипу
о былом с пустотой впереди,
и согласьем любви к отказу
от всего сможет привести
без усилья бОльшего сразу
к сохранённому: - Обрести…
только неустанно по кругу
хороводами праздности –
поклонением ли испугу
или подобострастности.
и дождями с неба желанья –
по одной любому горсти,
увеличивая расстоянья
до неясного: - Обрести…

- Не замай! – этой крохой вечности
от кошмара закутавшись в сон,
от большого, как небо: Обрести..,-
каждый всё-таки не влюблён.
всякий будто бы растревожен.
и любому ведь – так и знай! –
шепчет сутками ангел Божий…

и ему в ответ: - Не замай!


червоточие.

однолётные крылья не дужи –
до одной остановки,
где встречаются кроме стужи
многоглазо винтовки
и команда «на изготовку»,
от которой скулы сведёт.
ужас!
но на ту остановку
только однолётный полёт.
вот и прячешь, зная такое,
свои перья в любое «хотеть»
и за миг отсрочки – любое!
ну, ни как не готов взлететь…
непогодой сердце сыреет.
искры свеч глазами волков.
небо ниже и, кажется, злее.
и всё больше взлететь не готов…
дело не в готовности даже,
что уже без всяких сомнений –
просто всё становится гаже
постоянно, без промедлений.
просто вместе с подаренной тайной
цвет пожух и слетел –
до любой секунды случайной
нет уж дел!
и до целого доли сей,
хоть прискорбно
и уверован будучи ей
бесспорно…
пустотою такой стокрылой
вместо крыл
неготовых в судьбе постылой
сам собою постыл.
от такого ни чуть не глаже,
не милей,
но к тому же ведь даже
и не злей…
ровно всё, что больше не чуется
страх
от веру в надежду, что всё образуется
не в мечтах.
вечен, стылый на вид,
без границ,
в разнокрасии спит
в щебетании птиц
и мерещится
в шаге любом,
словно лестница –
в дом?

как-то в след куриный смог
с дождевой водицей
крохотуля-червячок
ползко оступиться,
и, захлёбываясь там,
с эстолько напился,
что на зависть всем червям
в птицу превратился,
и клевал он тех червей –
с позволения сказать,
своих давеча друзей,
что устал и пить опять
захотел, и в козий след
клювом ткнулся,
и – уже привычен бред! –
козлом обернулся,
уж гонял он кур, гонял,
даже пободал слегка,
что возжаждал и устал,
но увидел след быка,
полный до верху водой,
и испил, и стал быком,
но увидел след другой,
оставленный сапогом,
и оттуда сгоряча
машинально отхлебнул –
болью сразу, закрича,
как взорвался,
как уснул
в жутких образов кошмар:
морды, крылья и цветы,
словно в голове пожар,
и не ясно – кто же ты…
чтобы это прекратить,
наземь пал и ну искать
оттиски следов и пить
всё подряд, чтоб иным стать.
и свершилось.
и иссяк
боли вой…
так и ползает червяк,
но живой,
всей конечностью сокрыв
неделимость
разделённостью в простых
днях, как милость,
бесконечное многоточие
любвиречно
по мастям – на черви и прочие
вечно.


самомондо.

- кто ты?
- у порога…
- просты?
- так, немного…
- что ждать?
- всплеск – рябью вода…
- опять?
- закаты всегда…
- потом?
- за солнцем луна…
- что в том?
- стена как стена.

P.S.
голубоглазым
скажется знакомо
почти у дома –
и станет сразу
слово невесомым,
словно
свет всплещет
и мерцанием –
все вещи
узнаванием,
где череда
непостижимостью цепной
и ни когда
слезинкою одной.

P.S.S.
случайный стук
увешан буквами
крупными
о вдруг,
хотя порой
меж строк
почудится сквозной
вздох,
но снова
то же,
множа
слово.

P.S.S.S.
лишь ступить –
осыпятся тропы
в тропы кювет…
сможет быть
это,
чтобы
заметить свет
в дали такой,
как маяком,
что искрой
быстрой…
сном
жизни другой…

P.S.S.S.S.
и даже поделиться
не найти
мгновения –
как будто бы стучится
впереди
свечение
значением,
растворяющимся в дрожь –
мгновеньем,
что навряд ли не найдёшь.

P.S.S.S.S.S.
из всяких дверей
не слышно почти
под капли дождей,
где вздохами сыро,
что зноем вестей
не вышло свести,
тянет сильней
названием мира.

P.S.S.S.S.S.S.
не ясен зарок
рассудочных лет:
как будто бы смог,
как будто бы нет,
и скрытый зарок,
почти что всегда:
истёк, не истёк,
в часы и года,
в шаги за порог,
неясностью той –
на то и «за рок»! –
глух слепонемой…

P.S.S.S.S.S.S.S.
не решаясь взлететь,
потому что нет крыл,
так, что даже и смерть
не пугает – застыл,
но судьбу обмануть:
сутки прочь – пузыри,
на какие-нибудь
свою жизнь повтори,
всей неясностью за,
словно сетью, мостом –
не поверят глаза:
вся судьба как слалом,
это чудо узнать –
равносильно: с небес
кто-то смог подсказать
или сам с неба слез.


тебе…

тебе
последней ласкою, когда
счёт времени идёт на слоги,
меня, как поле провода,
поглотят талые дороги.
над жёлтой в крапинку рекой
восход луны дырой во мраке
и воют вечно под луной
про что-то тайное собаки.
и через небо всё строкой,
мечом карающим, как рот
в улыбке, мысль сверкнёт звездой
и пронесётся, упадёт
в ладони лодочкой в воде,
наполненные всё мечтой –
побыть когда-нибудь, хоть где,
одно мгновение с тобой.
и эта мысль, как талый путь,
разливом до верху меня
единым шёпотом: - Забудь
рассвет, закат, сиянье дня…
и осыпаюсь я над той,
что поневоле обоймёт
мечтой, изъеденною мной,
которая с ума сведёт,
коли случиться позабыть
истраченный, как в детстве, час
и воду крапинками пить
воспоминаньями из глаз.
и все дороги только раз
сливаются одним стволом –
вчера, когда-нибудь, сейчас –
из кроны в корни – не потом…
и это блажью не простить,
растущей прямо из груди,
которой всё – не может быть,
чему не скажешь: - Погоди!

такая падающая
искра, меня палимая,
из безконца, где праща я,
всегда неупадимая,
в руках всё новым вечным всё
безмерной далью до всех пор:
моё единым – не моё,
и я – хозяин ей и вор…

последней ласкою пути
во мраке светлом, как прибой,
мне предстоит ещё идти
с тобою близкой не с тобой
и, растворимыми в тебе
оплывами искры, свечой
в моей, как лодочка, руке
с желтеющей, как боль, водой,
в которую крапленьем вздох –
ещё, ещё и комель чуть
угадывается дорог
распутья так, что не вздохнуть.
лишь перевёрнуто прочесть
удасться только эту суть,
которая не то, что есть
на самом деле… что-нибудь…
своей похожестью на крест
твердя о чём-то неживом
и воскресающем, как перст,
среди измученных потом,
прощает якобы, любя,
кого не встретить, не убить,
бессильно руки разведя,
не в состояньи разлюбить.
но скомканный рассвет горит
закатом, тающим в ночи,
которая как день на вид –
всё одинаково почти.
и всё же, растревожив ложь,
жгут ночь для поисков тепла,
но прошибает пот, бьёт дрожь
от сказок без добра и зла.
и, тоже сказочной цветной,
как парус накрывает в шторм,
одна рука другой рукой…
и всё теряется в одном.
теперь свеча, наплыв на ней,
крапленьем жёлтая вода
и не добрее, и не злей –
всегда, по всюду, ни когда…
и пустоты нет в пустоте –
а сжатый донельзя кулак
собою может быть везде,
в котором всё… или не так!

последней ласкою проста
луна, созревшая в реке,
что пустота не пустота –
упавшая звезда в руке
в, всё больше от луны желтей,
воде из крапинок путей
ладонями плывёт по ней,
в кулак сжимаемый сильней.

последней ласкою ума…

последней ласкою…

последней…

тебе…


осеньение.

над синью осеньённой жали
от горизонта до зари
за стаей стая улетали
клинокурлынно журавли.
и небо серою охотой,
печатая диагонали,
в губокозвёздчатые соты
припрятала пока печали,
как будто листья с неба прямо
цветным стараются одеть
деревья от стыда и срама,
слякоть подножную и смерть.
и также с неба, разрезая
недели на часы и дни,
вестями в гости, улетая
туда же в небо,
журавли.
такою стылою удачей
мне посчастливилось глядеть
на то, как небо радость плачет
на жизнь, рождение и смерть.
как, сотканным из звёзд-горошин,
плащом обнимет до земли
и их же листьями накрошит…
как станут ими журавли,
взмахнув крылами, перья сбросив,
что превратятся в листопад…
так журавли в любую осень
по небу над землёй летят.
и этою – такою далью,
что звон мерещится в глазах,
что вздох любой холодной сталью,
росинкой в радужных листах,
глубокоокою причудой,
что это было навсегда,
где я нетраченною буду
росинкой тою у листа.
такою – через всё, что видно
и спрятано – мечтою тая,
и к журавлям совсем не стыдно
явиться, умоляя в стаю.
своим бесшумно рассекая
незабываемым «курлы»,
появится за этим стая
и сядут подле журавли.
и я восторга вздохом стану,
и бурей перьев взмахов крыл
утопит вздох тот в саму стаю,
как будто он всегда там был.
но каменея словно, будто
взойдёт не солнце – стынет вздох
от преждевременного утра
до самой головы от ног
от боли скорой расставанья
краснеет каждый камень, куст
в предчувствии ли увяданья,
когда по зимнему уж пуст,
иль в сожалении о свете,
где разделения позор
дарует и мгновенья эти,
где всякий долог или скор…
и над холмами этой стыли
сверкнёт луч солнца и заря
окрасит журавлей, что были
вчера не здесь ещё на зря,
и потихоньку камень вздохом
стечёт под ноги к перьям их,
и где-то в небе глубоком
шар солнца из лучей простых
продолжит ласково и нежно
вершить всё, как заведено,
и обоймёт меня, конечно,
как обнимал меня давно.
и я себя не растеряю,
а растеряю стыль свою,
и обниму глазами стаю,
глазами стаю растворю,
и сам собой уже не буду,
а стану в солнце и листах,
и в крыльях стаи, и повсюду,
во всём, что было, и в мечтах.
и небо радостью не плачет,
и смерти, и рожденья нет…
лишь разделенье это значит
на этот маленький ответ!
и стану я своим вопросом –
своим полученным ответом…
и снова пред глазами осень
с своим привычным глазу цветом.
лишь просыпающейся стаей,
лететь готовых, журавлей
в какой-то степени мир странен
и по небесному светлей.
и я своим уйду в ту стаю,
а перед тем как улетать,
мне отдадут о чём мечтаю –
когда уж нечем
станет
брать…


о птице.

ВСЁ –
как со света в подвал,
словно незрячий
стал:
там
где-то плачет
птица слепая
на жухлой соломе –
точно,
растая,
дом –
как не в доме.
только шаги
подвенечного туша –
с виду тихи –
никак не отслушать:
буквы назоло
даже сквозь срок
оазисом снова
через песок.
не разбередит,
а успокоит:
солнышко светит
и кто-то воет
в вечном подвале
вечно со слепу,
звуки взлетали
прямо по небу
выше и глуше
и словно канут…
это не души?
кем они станут?
только ли страдно
их собирают?
ладно?
не ладно?
пусть их…
как знают!
только сознанье
вяло поверит
и в расстоянье,
и в конце в двери,
и в души эти,
несуществованье
на этом свете
всеумиранья.
ищем в подвале,
со света мрачном,
кем бы ни стали,
всё не удачно –
птицу ли?
может,
что-то другое?
забыли, похоже!
но только слепое!
зрячее что-нибудь
вышло б само
и прекратило б
жуть –
это темно!
наша задача:
в этих потьмах
услышать где плачет
и на руках
вынести нежно,
чтобы взлетела –
всюду, конечно,
в раз б посветлело.
иль из неё самой
всю её вытряхнуть –
так за вину виной
за эту жуть…
домыслом стыло
разве отмает:
сколько их было –
всё не светает.
вот и ползуче…
сон только прям:
там видно лучше,
что мы не там.
так вот и светят,
так и цветут
на этом свете
будто не тут.
в отдельный каждый
лезет подвал.
там был однажды
я,
тоже искал.
темь без просвета
и птицы нет,
и нет ответа…
лишь в двери свет
входной подвальной
и выходной.
и это тайной
для всех одной…
только повально –
разве поверят! –
живут подвально,
в стены – не в двери –
тычутся слепо,
ищут чего-то,
потолок – небо
им,
что-то охота…


щепуха.

человек ограничен собою
и не может ему запрещать
никогда и ничто любое,
но сначала им надо стать.
всё должно прекратиться само
или всё само прекратится…
всё равно прекратится всё
перед тем, как ему случиться.
тягость жизни – радости в горе
от обиды в ней же самой –
просто выровнят её вскоре,
сделав целостною судьбой.
губы, губы – разные вздохи…
только нечем их целовать.
одинаковые дороги –
всё равно кому подбирать.
но с ничтожностью кто захочет
из нормальных взаправду быть,
потому-то обман и сочат –
ложь стараются так залить.
хоть пытается немощь вяло
делать что-нибудь,
всё равно
всё, что было,
тем же и стало –
потому что это одно…
в сожалений причуд, горою
словно мусора,
весь порог
и от этого сам с собою
всяк безумен, без рук, без ног.
этак и зверям подражанье
лишь пародией не смешной
и в себе самом умиранье –
издевательство над душой.
не от этого ль только, может –
с остальным я всегда справлялся –
становлюсь к себе злее и строже,
но в итоге на части распался.
над последним желаньем таю…
вот когда его оплачу,
без сомнений последую в стаю –
хоть какую – и улечу,
оставляя без сожаленья
всё, что не имев, потерял,
эти поиски до одуренья
ничего
и пустой подвал.
мнится,
Кто-то ложки точает
и баклушами мы пока,
но не все видно…
и, кто знает,
может быть, кто-нибудь –
щепуха.
но Ремесленникова тайна
может заключаться и в том,
что в любой щепухе случайно,
покапавшись, ложку найдём.
но всё чаще, чем бы хотелось,
очаровываемся щепухой –
это очень большая смелость:
быть хозяином над судьбой.
обретём ли то, что не ясно,
то, что необходимо найти?
это всё не совсем напрасно,
если просто воззвать: - Обрести?.,
но сначала, наверно, потери:
у себя себя самого.
и уйти – не в какие-то двери –
в грандиозное ничего,
где решительно всё с тобою,
и доподлинно стать ничем
с этим телом и головою
и без всяких границ
со всем
навсегда обретением.